СЕМЬ ИСКУССТВ

Когда мои слова теснятся —
их крылья спрятаны в горбы,
когда мне сны чужие снятся —
я слышу дальний зов трубы.

[Дебют] Александр Кабанов

…А ВЫ — НЕ УМИРАЙТЕ БЕЗ МЕНЯ…

* * * *

Как я мечтал — мечтают только дети,
сменив зефир на хрен и колбасу:
когда я всех придумаю на свете,
тогда я всех от гибели спасу.

И мир застыл светло и удивлённо,
когда усталый бог ушёл в запас —
я всех придумал врозь и поимённо,
но никого от гибели не спас.

Как хороши в пустыне водевили,
и под дождём сухое пить вино,
меня такие женщины любили,
и я играл на скрипке в казино.

Я сам себе ссудил одну идею,
но за неё проценты придержал:
пишу роман — продам — разбогатею,
приду с деньгами на речной вокзал.

Куплю себе прогулочный корабль
и уплыву за горизонты дня,
к примеру, как багрицкий или бабель,
а вы — не умирайте без меня.

* * * *

Сделаю работу над ошибкой:
я и к этой женщине привык,
осторожно, как футляр со скрипкой —
занесу ошибку в черновик.

Это не блокнот с телячьей кожей,
с шелестом обрезанных страниц,
это — дом трехкомнатный с прихожей,
почерневший от зверей и птиц.

Так заносят веру и проклятье,
на руках, и садят на кровать —
белую ошибку в красном платье —
черными губами целовать.

То вдохнет, то выдохнет лагуна —
за просторным, арочным окном:
сны и мифы николая куна
грузят чьи-то слуги на паром.

Много их: худых, вспотевших, смуглых,
пораженных господом в правах,
в нимбах из аквариумов круглых —
на еврейско-русских головах.

Мы с тобою, как изъян с изъянкой —
ляжем в нашем доме при свече,
нам приснится пушкин с обезьянкой
на кристально-угольном плече,

лошадь проживальского в тумане
и переживальского в огне,
две монетки, две, прости, two money —
в старомодном, ветхом шушуне.

* * * *

Перед самым началом утра, когда проступают швы,
едва подсохшие ранки, битое в кровь стекло,
возраст спящих людей, снега, листвы, травы:
не плачь, мой милый — непобедимо зло.

В час, когда трижды некому прокричать —
съеден петух на ужин, семейное серебро —
было украдено, вышел майн кампф в печать,
не плачь, мой милый — непобедимо добро.

Мертвые птицы, обняв свои гнезда, падают вниз,
тонут в море дельфины, это последний шанс —
дан во спасенье, но бог запретил ленд-лиз,
наше с тобой бессмертие — это баланс, баланс.

Голод, разруха, смерть, страх, первородный грех —
непобедимы все, нет на них топора,
и только любовь — сосёт, хавает грязь — за всех,
но только она — спасет, и только она — твой смех,
а вот теперь, мой милый, плакать пора, пора.

* * * *

Бывшей родины левиафан:
дым отечества валит из пасти,
свежей крови гранённый стакан
людоедские приняли власти.

Поскорее на свет выходи —
человек, заблудившийся в пасти,
ты — твердинка у смерти в груди,
ты — альденте в пригожинской пасте.

Выходи и, петляя, беги,
бросив рабскую высшую лигу,
застегни в расстегаи долги,
поезжай в ереван или в ригу.

И на полку есенина спрячь,
как прошедшее время распада,
сожалея, немного поплачь,
и меня позови, если надо.

Колосится озимая рожь
на полях безысходной чужбины,
ты теперь никого не убьёшь
и не сгинешь в земле украины.

И твоё в интернете нытьё —
вряд ли скрасит нужду и лишенье,
пусть грозит тебе лишь забытьё,
забытьё, как билет на прощенье.

* * * *

В год египетских казней — в туалете крестились:
после смерти прекрасней я не видел чистилищ —
инсталляция grohe с унитазом от hugo,
нас всегда было трое, мы приснились друг другу.

Вспоминая калугу, и в спортзале качаясь —
мы приснились друг другу, никогда не встречаясь,
все — любили физалис и воскресную мессу,
а когда просыпались — вспоминали одессу.

Православный католик, мусульманин-агностик,
жил обрезанный толик и вцерковленный костик,
жил, хворая на почки, в холостяцком отеле —
я, женатый на дочке, а чего вы хотели?

Мы не брали кредиты, мы не спали в версале,
мы — простые бандиты, мы — планету спасали:
от собак баскервили и от сыщика монка,
и случайно убили в перестрелке ребенка.

А чего вы хотели, да всего понемногу,
мы свинину не ели, мы сожгли синагогу,
дьявол прятался в шпроте, в глубине карамели,
в складках сердца и плоти, а чего вы хотели?

Добрых, правильных, годных для креста и лабаза,
тех, кто кормит голодных, тех, кто поит без газа,
кто святые подметки на ходу отрывает,
не пьянеет от водки, а таких — не бывает.

Каждый будет смиксован и помножен на нолик:
ближе к звездам и совам станут костик и толик,
ангел-водопроводчик их разбудит трубою,
ну а я, ваш наводчик — стану только собою.

Каждый — будет измерен, будет назван и взвешен,
бог — серебряный мерин, как всегда — безутешен:
вдоль, по кафельной плитке, мимо профтехучилищ —
он везет нас в кибитке чередою чистилищ,
через красную пресню, через гегелей-кантов,
под бессмертную песню бременских музыкантов.

* * * *

Илье Шехтеру

Если музыка — азбука брайля,
значит, я — безнадёжно ослеп,
и блуждаю пустыней израйля,
разделённый, как рыба и хлеб.

Ветер треплет афишу заката,
уголок приподнимешь, а там:
наше небо в четыре обхвата,
наша радуга в помощь котам.

Старый, крафтовый мир декаданса,
где живут, после смерти, до ста,
если азбука — музыка брамса —
я её прочитаю с листа.

Опечатки подхватит пустыня
и к тебе принесет на обмен:
— что за жёлтое слово «гордыня»?,
— это дыня из города N.

Там, где с грохотом дальнего грома,
упадёт треугольный пюпитр,
это запах цыганского рома,
это песни проспоренный литр.

Это русско-еврейского бога —
всемогущий, рассеянный свет:
я не верю, когда его — много,
и скучаю, когда его — нет.

* * * *

Когда мои слова теснятся —
их крылья спрятаны в горбы,
когда мне сны чужие снятся —
я слышу дальний зов трубы.

Настолько чистый и печальный,
что я — не сдерживаю слёз,
как будущий ночной дневальный
на кладбище речных стрекоз.

Им нужен я — звезду подправить
на пыльном своде бытия,
и этот мир на вас оставить —
могу на свете только я.

Чтоб счастия волна взрывная —
раскатывалась от меня,
всё на своём пути сминая,
шрапнелью в воздухе звеня.

И вы, как жертвы соучастья,
узнали в клятве на крови —
что значит: умереть от счастья,
погибнуть от моей любви.

Как жизнь, без расставанья с нею,
трубит сквозь медную листву:
что это я — всех вас жалею
и с нежностью к себе зову.

* * * *

Пускай сотрётся жизни треть,
оставшаяся треть:
чтоб на чудесное смотреть —
в хрустальное смотреть.

Сквозь виноградник за окном —
на украинский крым,
пусть привыкает каждый дом,
под старость, быть твоим.

И распадается тоска
на семь победных дней,
и средне-русская москва
становится твоей.

И в память о большой цене
ещё звучит хорал,
и проигравшие в войне
сбежали за урал.

Ржавеет сорванный стоп-кран
в экспрессе лучших лет:
повержен враг, казнён тиран,
а счастья нет и нет.

И ты — строитель корабля
из деревянных книг,
поймёшь, что жизнь — не для тебя,
что счастье — для других.

Для тех, которые придут,
сгорая от любви,
чтоб новый выстроить редут,
как церковь на крови.

Возьмут за острые края —
свой дивный мир творя:
и это будет кровь твоя,
и молодость моя.

* * * *

Тридцать лет и три года
христос давал интервью дудю,
старожилы гадали:
это к засухе или к дождю,
оказалось — к войне, резне
и ракетным пускам,
далеко от распятия,
но ближе к эху, потом, к гвоздю,
оказалось — христос хорошо
говорит на русском.

И продолжил он, заводной,
как ядрёна вошь,
и никак его не забанишь
и не заткнёшь,
больше в нём гордыни,
чем святости и таланта,
он взошёл на холм,
вытирая с ладоней слизь,
и вокруг него
украинские беженцы собрались —
слушать сына божьего
на языке оккупанта.

И христос говорил:
что спасения больше нет,
время кончилось,
как состраданье и вера в свет,
что отныне он —
сын и дух, и отец в законе,
и омега и альфа
сменились на ви и зет
у него на спине,
на багровом, как снег хитоне.

Время кончилось,
хейт и сенсацию не раздуть,
и сквозь трещины в небе
на землю хлынула жуть,
чтоб хватать людей,
которые не пригнулись,
я смотрел, как в сторонке
молился и плакал дудь,
и к нему российские
беженцы подтянулись.

И смешалось всё,
превратилось в один вопрос,
и сплелись в объятиях дудь
и простой христос,
породнились беженцы,
жаба и бедный ужик,
всех убили и все воскресли,
и всех спасли,
и на всех хватило в европе
родной земли,
и с тех пор, в гааге суд
перешёл на суржик.

* * * *
Я руку протяну во тьму:
мне требуется неотложка —
лекарство сердцу моему,
двойное слово: кошка-кошка.

Я начинаю разговор
на древнем языке мурчали,
включая кошку, как прибор
для измерения печали.

И мы сидим с ней до утра,
в единстве будущей разлуки,
где кошка — это часть костра,
чьё пламя согревает руки.

Слегка потрескивает шерсть
и наблюдается свеченье
в глазах, а дальше — ровно в шесть
ждём веерное отключенье.

В пустых хранилищах страны,
на кладбищах, в роддомах, в храмах,
как продолжение войны
и в память о замёрзших мамах.

И мы сгниём на самом дне
истории, в чумном бараке,
так помолитесь обо мне —
всем кошкам о больной собаке.

За то, что покупал еду —
вкусней, чем для себя, бугая,
за то, что не топил в пруду,
и вам в глаза смотрел, моргая.

* * * *

Всем, идущим к неиудущим —
я вручу бесценный дар:
что-то связанное с будущим,
радостное, как радар.

Чудо в перьях, счастья луковку,
родину из ничего,
эту маленькую буковку —
в слове бога моего.

Всем, тухлятиной воняющим
и прогнившим на корню,
стукачам и обвиняющим —
я прошивку изменю.

Чтобы вы себе закапали —
яд прозрения в глаза,
чтобы помнили и плакали,
голосующие за.

Мне достались львы и лещенки,
дом с камином на стене,
где потрескивают трещинки —
в память о моей родне.

Угли да углы потёртые,
древний гугл, тьма в строке:
пусть меня окликнут мёртвые
на этрусском языке.

Утро — молодое, раннее,
старость, словно благодать,
как последнее, бескрайнее,
неспособное предать.

Всем, идущим против морока,
что снаружи и внутри,
я открою двери облака:
номер два и номер три.

Дверь воды — простому спамеру,
а поэту — дверь огня,
только в газовую камеру —
не входите без меня.